Песня - Наука о литературе (Вып. 13)

И. С. Тургенев 1818-1863

В письме из Петербурга к Полине Виардо от 26 октября 1850 года Тургенев пишет, что в добавленном к «Запискам охотника» рассказе изобразил состязание двух народных певцов, очевидцем которого он сам был два «месяца назад».

… … …

- Зачем я тебя зову? – Сказал с укоризной человек во фризовой шинели. –

- Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты ещё спрашиваешь, зачем. … Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили – кто кого одолеет, лучше споёт то есть… понимаешь?

-Яшка петь будет? – с живостью проговорил человек, прозванный Моргачом. – И ты не врёшь, Обалдуй?

- Я не вру, - с достоинством отвечал Обалдуй, - а ты брешешь. Стало быть, будет петь, коли об заклад побился, божья коровка ты этакая, плут ты этакой, Моргач!

…

… Итак, рядчик выступил вперёд, закрыл до половины глаза и запел высочайшим фальцетом.

Голос у него был довольно приятный и сладкий, хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным старанием, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.

Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку они бы много доставили удовольствия; немец пришёл бы от них в негодование. Это был русский tenore di grazia, tenore leger. (Лирический тенор – итал. и франц.)

Пел он весёлую плясовую песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесчисленные украшения, прибавленные согласные и восклицания, были следующие:

«Распашу я молода-молодЕнька,

Землицы маленько;

Я посею, молода-молодЕнька,

Цветика алЕнька».

Он пел; все слушали его с большим вниманием. Он, видимо, чувствовал, что имеет дело с людьми сведущими, и потому, как говорится, просто лез из кожи.

Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село Сергиевское, на большой орловской дороге, славится по всей России своим особенно приятным и согласным напевом.

Долго рядчик пел, не возбуждая слишком сильного сочувствия в своих слушателях; ему недоставало поддержки, хора; наконец, при одном особенно удачном переходе, заставившем улыбнуться самого Дикого-Барина, Обалдуй не выдержал и вскрикнул от удовольствия.

Все встрепенулись. Обалдуй с Моргачом начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: «Лихо! Забирай, шельмец!.. Забирай, вытягивай, аспид! Вытягивай ещё! Накаливай ещё, собака ты этакая, пёс!.. Погуби, Ирод твою душу!» и пр. Николай Иванович из-за стойки одобрительно закачал головой направо и налево.

Обалдуй, наконец, затопал, засеменил ногами и задёргал плечиком, а у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал как лист и беспорядочно улыбался.

Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался с места; но взгляд его смягчился, хотя выражение губ было презрительным.

Ободрённый знаками всеобщего удовольствия, рядчик совсем завихрился, и уж такие начал отделывать завитушки, так защёлкал и забарабанил языком, так неистово заиграл горлом, что когда, наконец, утомлённый, бледный и облитый горячим потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий возглас, - общий слитный крик ответил ему неистовым взрывом.

Обалдуй бросился ему на шею и начал душить его своими длинными костлявыми руками; на жирном лице Николая Ивановича выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!». Даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив по столу, воскликнул: «А-га! Хорошо, чёрт побери, хорошо!» - и с решительностью плюнул в сторону.

… …

-Ну, хорошо, молчать же! – возразил Дикий-Барин. – Яков, начинай!».

… Яков помолчал, взглянул кругом и закрылся рукой. Все так и впились в него глазами, особенно рядчик, у которого на лице, сквозь обычную самоуверенность и торжество успеха, проступило невольное, лёгкое беспокойство.

Он прислонился к стене и опять положил под себя обе руки, но уже не болтал ногами. Когда же, наконец, Яков открыл своё лицо – оно было бледно, как у мёртвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы.

Он глубоко вздохнул и запел…

Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принёсся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату.


Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Ивановича так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твёрдый и протяжный, но всё ещё видимо дрожащий, как струна, когда внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым – третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня.


«Не одна во поле дороженька пролегала», - пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нём была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь.


Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нём и так и хватала за сердце, хватала прямо за его русские струны.


Песнь росла, разливалась. Яковом, видимо, овладевало упоение; он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более – он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.

Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку; она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова.

Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем.

Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль.

У меня, я чувствовал, закипали на сердце и поднимались к глазам слёзы; глухие сдержанные рыданья внезапно поразили меня…

Я оглянулся – жена целовальника плакала, припав грудью к окну.

Яков бросил на неё быстрый взгляд и залился ещё звонче, ещё слаще прежнего; Николай Иванович потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шёпотом покачивая головой; по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжёлая слеза; рядчик поднёс сжатый кулак ко лбу и не шевелился…

Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томление, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке – словно голос у него оборвался.

Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он ещё петь; но он раскрыл глаза, словно удивлённый нашим молчанием, вопрошающим взором обвёл всех кругом и увидал, что победа была его…


***

Вот песня, которую пел Яков…

«Не одна во поле дороженька пролегала»